I
ОЛЬКО ОН И ОНА. Конечно, Он старше. Она
очень молода. Но не все ли равно, сколько им лет? В
его памяти неизгладимы навеки несколько
мгновений, две-три встречи.
Навеки остался в памяти у Него
ярко-солнечный миг морозного дня на перекрестке
туманных улиц громадного северного города и
встреча с Нею.
Одна в толпе равнодушно закутанных и
спешащих прохожих шла Она, вся раскрасневшаяся
от мороза, в легких светло-серых мехах. Ярким
румянцем пылали ее щеки, и горели ее черные глаза
так ярко, так юно, так весело! И губы ее, нежно-алые
на морозе, улыбались — морозу, солнцу, толпе,
молодости своей и веселью. Она шла и улыбалась,
счастливая, опьяненная счастьем бессознательно
юным, — нет, еще не счастьем даже, а его радостным
предчувствием.
Как на одесском портрете Монье лицо
Елисаветы, ее прекрасное лицо было обвеяно
упоением сладостно-легкой жизни, восторгом
пробуждающегося бытия.
Она шла в дивном восторге мимо Него, и
уже почти прошла, не заметив, — и вдруг взор ее
черных, радостно смеющихся глаз упал на Него. И
зарадовались оба, — и весь внешний шум и свет погас
для Него, и только одно было ее лицо,
раскрасневшееся на морозе, с нежно-алыми губами,
обвеянное восторгом, опьяненное радостным
предчувствием неведомого счастья.
Он подошел к Ней, пожал ее тонкую руку в
мягкой теплой перчатке. Он и Она говорили что-то
незначительное. Не все ли равно, что!
Он спросил Ее:
— Вам весело? Вы рады?
Она ответила Ему звенящим от радости
голосом:
— Так хочу радости и смеха в этот день!
Если бы даже горе было и слезы, я бы радовалась и
смеялась. Он тихо спросил:
— Чему?
Уж в душе его редкою и недолгою гостьею
бывала радость, и усталость все чаще томила, и
суровыми укорами уже была в его глазах
развенчана прекрасная, но злая царица Жизнь,
щедрая подательница бед.
Она смотрела на Него, широко открыв
удивленные, радостные глаза. Он повторил вопрос:
— Чему бы радовались?
— Я не знаю,— сказала Она.— Я хочу
радости,— разве этого мало? Мне весело. А вам? Вы не
рады?
— Я рад тому, что вас встретил,— ответил
Он. Она засмеялась и сказала:
— Вы все шутите. Нет, вы серьезно
скажите,— вам не хочется смеяться и радоваться?
— Мало ли что нам захочется, — сказал
Он. — Вам легко, у вас нет ни забот, ни огорчений.
— Ну вот, почему нет! — воскликнула Она. — И
плачешь иногда. Так что ж!
— О чем же вы последний раз плакали? — спросил Он.
Она сказала с радостным укором:
— Стоит ли вспоминать! Так, с мамою
что-то. У нее нервы расстроены. У нее
неприятности, она так раздражительна. Ну да что,
стоит ли вспоминать!
Шли, разговаривали. Он, обрадованный
только Ею, Она, вся обвеянная восторгом
произвольной радости, по воле творимого
ликования.
II
Прошли дни. Была весна. Другая встреча.
Поля слегка туманились. Перед забором сада было
тихо. Тонкая сосенка на дороге перед калиткою
сладко дремала, погруженная навеки в милую свою
бессознательность. Слезы прозрачного смолистого
сока застывали на ее коре,— слезы, Бог весть о чем.
Серела пыль на дороге, и мягки были в вечерней
мгле очертания дорожных колей.
Заря вечерняя уже погасла, но весь
мглистый воздух был пропитан мечтанием о тихой
заре вечерней. И над ними, над двумя, в безмолвном
воздухе вечернем трепетал вешнею радостью тихий
лепет мечты.
Они сидели на скамейке у забора. На Нем
была светло-серая одежда; под белою полоскою
крахмального воротничка краснел узкий галстук;
темным пятном нависла над лицом желтая
соломенная шляпа.
Она была в легком белом платье. Ее
стройные руки были открыты, еще не было загара на
ее прекрасном лице, и белы были ее босые ноги.
Он и Она говорили о чем-то. И молчали. И
прислушивались к далекому плеску речки на
порожистом русле о покрытые пеною камни.
— Пора домой,— сказала она.
— Посидите еще немного,— просил Он.
— Ну, еще пять минут,— сказала Она.
Нежно глядя на ее белые босые ноги,
спросил Он:
— Вам не холодно?
Слегка краснея, Она спрятала ноги под
платье и сказала:
— Немножко сыро ногам еще с непривычки.
Мама бранится иногда, а я ни за что не хочу надеть
башмаков. Так весело ходить босиком. И немножко
стыдно. И это тоже весело и забавно. Такая мягкая
земля под голыми ногами, такая нежная под ногами
пыль.
— А песок?— спросил Он.
— С непривычки немножко больно, — сказала
Она. — Так щекочет. Но я непременно хочу, чтобы
привыкнуть.
— А зачем вам это? — спросил Он. Такой
городской, так привыкший к асфальтам и камням
столицы.
Она улыбалась и говорила:
— Так. Так хочу. Люблю, люблю мою землю.
Она темная и нежная, и суровая. Как мать, суровая и
нежная. Лелеет, ласкает — и не балует, и мучит
иногда. И все, что от нее, радостно.
Он тихо сказал:
— Да ведь от нее и смерть! Она сказала с
восторгом:
— Ах, все от нее радостно! Я такая
городская, а здесь я точно нашла сама себя, и от
радости и счастья словно пьянею. Так тороплюсь
насытиться воздухом и светом, и так радостно
погружаться в холодную воду в реке, и так весело
приникнуть к земле обнаженными ногами. Так хочу
быть радостною и простою, как девушка дикого
племени где-нибудь на острове среди далекого
океана.
Она замолчала. И ясное выражение
счастья было на ее лице.
Он смотрел на Нее, любовался Ею. Она
откинулась на спинку скамейки, мечтательно
глядела прямо перед собою и из-под края ее платья
опять стали видны положенные одна на другую
легкие, тонкие стопы ее белых ног.
Он слегка дотронулся до ее рук,
скрещенных на коленях, и тихо спросил:
— Отчего же вы не хотели сегодня днем
идти со мною гулять?
Она улыбнулась и тихо сказала:
— Так.
— А завтра пойдете? — спросил Он.
— Нет, еще не завтра, потом, — сказала Она.
— А почему не завтра? — спрашивал Он.
С милым выражением откровенности Она
говорила:
— Мне еще пока стыдно, что у меня такие
белые ноги. Глупые, бедные, белые ноги. И я жду,
когда они хоть слегка покроются загаром. А надеть
башмаки ни за что не хочу. Люблю мою землю.
И тихо повторяла Она:
— Люблю мою темную землю. Люблю. Люблю.
Радостное волнение охватило Ее. Грудь ее дышала
трепетно и неровно. Легкая дрожь пробегала по ее
телу. С мечтательным восторгом смотрели во мглу
ее черные глаза, и нежно-алые уста повторяли
сладкое слово:
— Люблю. Люблю.
Свирельно звенящим звуком трепетало
это вечно радостное слово, и каждый раз оно
звучало все новым волнением и все иным, все более
сладостным восторгом. И уже Она словно
задыхалась от восторга и сладостной печали, и
свирельными стонами и вздохами перемежалось
вечно ликующее слово:
— Люблю, ах, люблю!
Он подвинулся к Ней. Она доверчиво
прижалась к Нему. Он смотрел на ее лицо. Оно было
бледно. Из ее глаз текли слезы. Она плакала и
улыбалась — и слезы ее были слезы юного восторга и
сладостной, вешней печали. Он обнял Ее, и
поцеловал ее нежную щеку, и повторял:
— Милая, милая!
И ощущал трепет ее тела, и слышал ее
замирающие стоны:
— Люблю.
И тогда спросил:
— А меня ты любишь?
— Ах! — воскликнула Она.
И вся занялась радостью, и задрожала, и
целовала Его нежно, повторяя:
— Люблю тебя, люблю!
И вдруг легким и быстрым движением Она
освободилась из его объятий. Шепнула:
— Милый, прощай! До завтра.
С тихим скрипом калитка раскрылась и
опять закрылась. И уже Она в саду. В густой тени
молчаливых деревьев слабо белеет ее платье. На
темном и сыром песке дорожек мелькают ее белые
босые ноги. И вот Она скрылась за поворотом
дороги, там, где из-за деревьев едва виден огонь
лампы на террасе.
Он долго стоял у калитки. Глядел на
деревья в саду, которые осеняли Ее сегодня.
Глядел на дорожки, хранящие следы ее милых ног.
Мечтал о чем-то. Был счастлив и печален. И
счастьем и печалью были напоены его мечты.
Потом привычным движением горожанина
Он вынул из жилетного кармана часы, взглянул на
них, подумал, что уже поздно, что уже пора спать, и
пошел домой.
Закурил папиросу. Помахивал
тросточкою.
Поля были туманны и теплы. На реке
кто-то неуемно-шаловливый плескался струйками
вечно бегущей воды.
Он тихо шел, о Ней мечтая. Каблуки его
сапог мягко вдавливались в серую пыль проселка.
Красный кончик его папироски чертил в мглистом
воздухе неровный огненный путь.
Человеку в серой удобной и красивой
одежде захотелось быть таким же, как Она,
радостным и простодушным, — но где же взять
наивности и простоты?
У природы научиться?
Но природа молчала, и томилась вечным
ожиданием того, кто должен прийти, и кто все еще
не приходит.
III
Прошли дни. Был день ясный и знойный. Он
и Она шли в полях. Он опять в том же светло-сером
костюме и в соломенной шляпе. Она в легком белом
платье. У Нее на голове пестрый шелковый
платочек; босые ноги слегка загорели.
И опять радостный смех на ее алых губах,
и восторг в черных глазах, и щеки рдеют. И говорят
о чем-то-не все ли равно о чем!
И опять вопрос:
— Ты меня любишь?
И тот же все сладостный ответ:
— Люблю тебя, люблю.
Она смеется,— ясному небу, зеленым
травам, тихо вьющемуся Ей навстречу ветру,
птичкам и тучкам, всему, всему, и говорит — и
свирельно звонок ее легкий голос:
— Люблю мою землю, и камешки, и серенькую
пыль под моими ногами, и траву, и цветы полевые,
кашки и ромашки.
Смеется и говорит:
— Милые кашки и ромашки, я вас люблю. А вы
меня любите?
Зыбкий бежит по лугу ветер, и колышутся
полевые цветочки, кивают ей глупыми своими
головками.
— Все тебя любит,— говорит Он Ей. — Ты
идешь, как воздушная царица радостных стран, и
земля приникла к твоим ногам, и лобзает их нежно.
Она смеется и сияет ликующею радостью,
и идет среди трав и колосьев, как царица
радостной страны, далекой. И зыбкий ветер целует
ее ноги, и солнце, милое солнце ясного дня,
рассыпает у ее ног золото своих горячих лучей.
Потом... а не все ли равно, что потом
было? Была жизнь, и события случались, и будут
случаться. Дни за днями идут, и будут идти. В
докучном шуме злых дней померкнет радостное
сияние простодушной мечты, и ликованию
безмятежной радости положен будет предел. Но что
же такое! А все в памяти неизгладимы эти наивные
часы, эти радостные встречи, и этот милый лепет
мечты и счастья.
Счастья, творимого по воле.
